Читать книгу "Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац"

закрепляя за собой особое место в Совете Безопасности новой организации, «три великие державы хотят господствовать над миром», а вовсе не избавить его от повторения «ужасов, которые постигли большинство народов в нынешней войне».{443}

У Сталина к пленарному заседанию 6 февраля твёрдого мнения по этому вопросу не сложилось. Хотя экземпляр американских предложений генералиссимус получил ещё в декабре, у него попросту не было времени их детально изучить. Он считал, что на повестке сейчас гораздо более волнующие вопросы, нежели мелочи процедуры голосования. Пока Сталин, Рузвельт и Черчилль живы и стоят во главе своих великих держав, генералиссимус уверен, что войны между тремя державами не будет. Однако через 10 лет всех трёх лидеров может уже не быть в живых. Как в таком случае можно гарантировать мир в течение 50 лет для их государств?{444}

«Единство великих держав – одна из наших первостепенных целей», – ответил Сталину Рузвельт[48], а затем пояснил, почему американские предложения как раз и будут способствовать её достижению: «Если между великими державами возникнут, к несчастью, какие-либо разногласия, то они будут известны всему миру, несмотря ни на какие процедуры голосования. <…> Американское правительство думает, что, разрешая свободу дискуссий в Совете [Безопасности], великие державы будут демонстрировать всему миру то доверие, которое они питают друг к другу»{445}6.

Будто специально для иллюстрации этого тезиса Рузвельт следом же предложил перейти к обсуждению нового вопроса, стоявшего на повестке дня пленарного заседания 6 февраля вторым пунктом. Это было смело, поскольку этот вопрос являлся главным камнем преткновения на пути к согласию лидеров, и до сих пор его избегали обсуждать открыто. И именно этот вопрос стал спусковым крючком механизма развязывания в 1939 году войны в Европе: судьба Польши.[49]

Из-за своего географического положения Польша была обречена на зыбкое существование. Польское национальное самосознание взросло на плодородных равнинах между Одером и Вислой, но польский народ пять веков прожил будто в тисках между двумя заклятыми врагами. Польское государство во многих его монархических и демократических инкарнациях всё это время металось между Востоком и Западом в лице русских и немецких соседей – сначала феодальных княжеств и герцогств, затем монархий и, наконец, империй, – и с обеих сторон веками продолжались ненасытные притязания на польские земли. Несколько раз агрессивные соседи полностью лишали поляков государственного суверенитета и делили их земли между собой. После наполеоновских войн государственные мужи Европы на Венском конгрессе реформировали Польшу и дали ей новую национальную жизнь, но соседи её оперативно снова поделили и поглотили[50]. 11 ноября 1918 года поляки гордо подняли над Варшавой флаг воссозданной Польской Республики – Второй Речи Посполитой, – но в сентябре 1939 года Германия и СССР вновь вторглись в Польшу с тем, чтобы в очередной раз поделить её территорию между собой в соответствии с условиями Секретного дополнительного протокола к Договору о ненападении от 23 августа 1939 года за подписями министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа и его советского коллеги-наркома Вячеслава Молотова, сидевшего теперь одесную от Сталина и курившего папиросу за папиросой{446}.

Дебаты о будущем Польши предстояли двоякие. Во-первых, после стольких разделов и переделов, пережитых страной за её историю, в каких границах поляки могли теперь претендовать на воссоздание суверенного государства, – и как эти границы, наконец, зафиксировать? На Тегеранской конференции 1943 года три лидера союзников вроде бы договорились предварительно, что восточная граница Польши с СССР будет демаркирована по прежней линии Керзона, названной так в честь предложившего её по завершении Первой мировой войны министра иностранных дел Великобритании лорда Керзона.[51] И Рузвельт, и Черчилль надеялись на то, что Сталин согласится пойти на «великодушный жест» и отступить чуть восточнее этой линии на южном участке, отдав Польше населённый в основном поляками город Львов (Lwów по-польски, Львів по-украински) на территории, планируемой им к включению в состав Советской Украины, но мечта эта быстро развеялась кольцами дыма из трубки Сталина{447}. С проведением новой границы по линии Керзона Советский Союз так или иначе получит огромные территориальные уступки со стороны Польши, по сравнению с межвоенной границей со Второй Речью Посполитой. В обмен на это союзники предложили компенсировать Польше территориальные потери на востоке присоединением к ней новой территории на западе – вплоть до Одера и Нейсе, – хотя это и будет означать значительное перемещение этнических немцев дальше на запад Германии и продолжение вражды между проживающими по разные стороны новых границ поляками и немцами{448}.

При всей критичности вопроса о границах куда более остро стоял вопрос о суверенитете и государственном устройстве послевоенной Польши. Процветание нации немыслимо вне суверенного государства. Признанное Великобританией и США законное польское правительство с 1940 года пребывало в изгнании в Лондоне. И, в то время как для большинства европейцев конец войны подразумевал и конец вражды, поляков впереди ждали новые проблемы. Свет надежды, пригрезившийся полякам на волне Варшавского восстания 1944 года, померк, уступив место мрачной реальности новой угрозы, на этот раз исходящей от восточных соседей. Красная армия, изгнав нацистов, по сути, тут же заместила у себя в тылу их оккупационную администрацию новым правительством из прокоммунистических деятелей. И теперь Сталин хотел, чтобы союзники признали законным именно это подконтрольное СССР люблинское правительство. Телеграмма премьер-министра польского правительства в изгнании с грозным предостережением против этого, поступившая из Лондона от Уайнанта, вот уже четвертый день лежала без ответа{449}. Пока что в Ялте о самом её существовании было известно лишь двум представителям Госдепа – Фриману Мэтьюзу и Элджеру Хиссу, – которые сочли за благо хода ей не давать и никак на неё не реагировать до тех пор, пока не завершатся прения по польскому вопросу. Но, невзирая на это, Рузвельт и Черчилль были тверды в своем отказе признавать люблинское правительство с первого же дня его формирования. Великобритания и в войну-то вступила исключительно во исполнение своего долга гаранта суверенитета Польши. Оба западных союзника поклялись признавать за всеми народами право на самоопределение, и признание люблинского правительства в свете этого было бы лицемерием, – ведь это означало бы дать Советам карт-бланш на то, чтобы вершить судьбу давнего врага и обратить в фарс саму идею самоопределения[52].

Рузвельт в который раз занял промежуточную позицию и попытался выступить в роли посредника между британской и советской делегациями. По польскому вопросу, начал он, у них, американцев, имеется преимущество удаленности от места событий, так что, возможно, полезнее будет дать европейцам самим разобраться со своими разногласиями. Он бы предложил продолжить диалог с той точки, на которой они, в целом, сошлись [в Тегеране]: восточную границу Польши вполне уместно прочертить по линии Керзона{450}.

Но Черчиллю не хотелось заводить предложенную Рузвельтом канитель с обсуждением границ и откладывать на неопределенное время переход к наиважнейшему вопросу, тем более что расплывчатая позиция Рузвельта изрядно выводила его из терпения. Вот премьер-министр и решил пресечь обсуждение границ и разом перейти к главному. Британское правительство в действительности целиком и полностью поддерживает идею проведения восточной границы Польши по линии Керзона, как она есть, тем более что британцы же её изначально и прочертили. «Однако, – заявил Черчилль, возвысив голос, – меня намного больше интересует вопрос независимости и свободы суверенной Польши, нежели точные линии её границ. <…> Именно за это мы пошли войной против Германии – чтобы Польша была